Воскресение из «мёртвых»

   5 сентября исполняется 120 лет со дня рождения нашего известного земляка – писателя, просветителя, публициста Адриана Митрофановича Топорова.

   Белгородчина готовится отметить эту дату. в ноябре в Белгороде пройдут II Топоровские чтения. А в белгородском издательстве «КОНСТАНТА» готовится к выходу книга сына А.М. Топорова – Германа «О чём рассказал архив», в которой он подробно поведал об отце, о его жизненном и творческом пути, основываясь на своих воспоминаниях и богатом архиве.    Сегодня мы заканчиваем печатать начатые в №66 «Смены» воспоминания А.М. Топорова о его пребывании в Татарии, куда он попал в 1943 году после освобождения из Гулага. Кашка    Пароход, на котором плыл я из Казани, причалил к пристани «Тетюши». Вступив на берег, я спросил у старика: - А где же Тетюши? - Тама, на горе. - А как пройти в город? - Ступай вон по лестнице. Иди и иди. А наверху и Тетюши тебе будут.    Лестница эта, можно сказать, знаменитая. Никогда ни до, ни после я не видывал такой! Крутая, скрипучая, рассохшаяся, с хлипкими, вихляющимися сюда-туда перилами, за которые страшно взяться. Я насчитал 960 ступенек! Сколько же человечьих сердец лопнуло при восхождении по ней! Сколько проклятий слышала она на своём веку!    Тетюши - городок маленький. Весь на виду, как на ладони. Станешь на восточном конце улицы - видать западный, а с южного конца видать северный. До революции этот «окуров» славился хлебной торговлей и домостроевским образом жизни его обитателей, остатки которого сохранились и при мне. По одну сторону городка раскинулся ровный, как зелёное полотнище, выгон, а на нём там и сям расселись рядами высоченные амбары былых хлеботорговых тузов...    Ознакомление с районом я начал с базара, ибо всякий базар даёт самую точную характеристику экономики местности.    Ух ты! Ну и базар был в Тетюшах! Это тебе не Камское Устье! Продуктов - завались! И цены на них против камско-устьинских в два-три раза ниже. Значит, здесь жить можно.    Сделав самую важную разведку, я почёл долгом явиться к начальству — к уполномоченному райотдела НКВД Фёдорову.    В затемнённом от жары кабинете сидел за столом, покрытым зелёным сукном, элегантный человек с золотистой шевелюрой и приятным интеллигентным лицом. Он приподнялся и, улыбаясь, спросил: - Товарищ Топоров? -  Да, товарищ начальник. - Прошу садиться... Мне о вас уже звонили...    Как было не удивиться такому «галантерейному» обращению с «врагом народа», которого давно уже вычеркнули из списка настоящих людей?!    Проверив мои документы и, убедившись, что я не «пошехонец», Фёдоров продолжал со мной беседу в уважительном тоне. - Так вы хотите обосноваться в нашем районе? - Если позволите — да. - Пожалуйста, пожалуйста! Устраивайтесь на подходящую работу и живите себе на доброе здоровье. В случае какой заминки - обращайтесь ко мне: помогу...    Я поблагодарил Фёдорова и вышел. Но куда идти? Конечно, на базар. Шатаясь меж телегами, я расспрашивал мужиков и баб, где в сёлах нужна чернорабочая сила. Посоветовали  наведаться в недалёкий колхоз. Я - туда. Вижу: идёт пахота. На одном краю поля - большой курень. Зашёл в него. На разостланном коврике, скрючив ноги, сидел татарин в тюбетейке и уплетал сметану и яйца с ситным хлебом. Я спросил его о работе. Ответил по-русски: - Нету, нету...    … Я скоро сошёлся с вором Федькой Крюковым и с «политиком» Матвеем Рыбкиным. Федька - парень — жог, деляга, а Матвей - рохля. - Айда со мной! - предложил Федька мне и Матвею.    И повёл нас по улочкам Тетюш. У чьих-то ворот он усадил нас на лавочку: -  Сидите и не мыркайте, а я крутнусь кой-куда...    Скрылся за воротами. Минут через пять вернулся и: - Айда копать!    Мы выполнили подряд. Хозяйка рассчиталась с нами по совести и впридачу оделила каждого ячменной буханкой. Я сговорил спутников толкнуться в райземотдел. Его заведующий, усастый агроном в вышитой украинской рубахе, ухватился за нас обеими руками: -  Добре, хлопцы, добре! У нас не нынча-завтра - сенокос, а там и уборка хлеба. Мужики нужны - во как! Валяйте-ка в колхоз! Вам надо после лагерей подправиться. Пошлю в Кашку. Семь километров отсюда. Будет там и кашка, и масло...    Мы согласились. И следующей ночкой, по холодку, двинулись в посёлок Кашку, в котором и колхоз носил это идиллическое название. Шли мы лесами и полями.    Вдруг мы заметили, что вдоль опушки леса скачут нам наперерез два всадника Один в милицейской форме, другой - в мужицкой одежде. Нагнав нас, милицейский начальник заполошно вскрикнул: - Стой! Руки вверх!    Мы стали. - Ваши документы!    Дали. Проверили. - Значит, освобождённые из лагерей? - Да. -  Куда идёте? - Ищем работу. Райземотдел направил в Кашку. Говорят, она где-то недалеко. - Я - завхоз в Кашке, — отозвался мужик. И обратившись к милицейскому чину, попросил: - Товарищ Гусаров, нехай они ко мне идут. Нужны рабочие.    После тюрем, лагерей и странствий жизнь в Кашке показалась мне счастьем. Спал  я на сеновале, где доголовокружения пахло сеном. Мне установили хороший продовольственный паёк на месяц: 18 килограммов пшеничной муки простого размола, килограмм сливочного масла, 2 килограмма пшена, килограмм гороху, пуд картошки. Ежедневно с молоканки отпускали литр молока.    Как раз я подоспел к началу сенокоса. А косить я умел. Всем косцам полагалось на работе дополнительное питание за счёт колхоза. У меня и получилось два продовольственных пайка. Зажил я, что твой пан! Правда, трудно было косить на приволжских лугах: травы густые, высокие, грубые. За литовкой волокутся, путаются. За день так намотаешься, что ночью ломота в руках долго не даёт уснуть. Но скоро руки мои обтерпелись, боли утихли...    Главной рабочей силой в колхозе были солдатки, девки, подростки и старики. И поэтому я ходил в цене. Как-никак мужчина! Почти все кашкинцы любили петь. Особенно солдатки и девки. Голоса у них чистые, звонкие. И пели они не унисоном, а на два-три голоса, гармонично. В их пении я впервые услышал дивную «Землянку», в словах и в музыке которой верно запечатлены и народная трагедия, и печаль разлуки влюблённых, и сознание неотвратимости жертв в борьбе с врагами рода человеческого - фашистами.    …Чтобы не пропасть с тоски, я задумал купить скрипку. От сенокосной поры сэкономил двенадцать килограммов добротной пшеничной муки. А к тому времени в Тетюшский район нахлынули новые тысячи беженцев из оккупированных немцами   областей. Цены на продуктовом базаре чертовски скакнули вверх! Низкосортная ржаная мука дошла до 4000 рублей за пуд!    Я махнул свою пшеничную муку за 2000 рублей. И в межпарье катнул в Казань за покупкой скрипки. В этом городе было необычно много комиссионных магазинов со всевозможными товарами. Продавали и музыкальные инструменты.    В одном магазине я пробовал неважную скрипчонку. Сюда влетела роскошная красавица в широченной шляпе с зонтиком. Подойдя ко мне, она потихоньку заговорила: -  Если вам нужна порядочная скрипка, — могу дать адрес. - Пожалуйста! - Идите на гору. Улица Ленина, дом 39, квартира 6. Спросите Паршиных. Но, чур! Не говорите, что я вас направила. Я - актриса. Живу по соседству с ними... Увидите двух старушек: одна - жена, другая - сестра умершего их мужа и брата. Он играл солистом в оркестре Казанского оперного театра... У Паршиных богатая коллекция смычковых инструментов. Продают... Жить надо ... Зайдите, посмотрите.    Зашёл. В тесной квартирке Паршиных на стенах висели скрипки разных размеров, альты. В углу стояла виолончель. На пианино лежала куча нот и струн.    Миниатюрная старушка показала мне скрипку в футляре. При ней два смычка, сурдинка, запасные колки, подставки, душки, аккорды струн, комок парижской канифоли и кусок замши. На скрипку накладывалось тёплое покрывало. На его оранжевом шёлковом поле зелёным шёлком вышита лира. Очевидно, на скрипке играл настоящий артист и берег её как зеницу ока. Указывая на покрывало, старушка прослезилась: -  Сам покойник вышивал...    Она запросила за инструмент 2000 рублей. Не говоря ни слова, я выложил их. Стыдно было уносить от несчастной, быть может, самое дорогое её воспоминание...    Вернувшись в Кашку, я уже витал на седьмом небе. Скрипка в моей жизни была спасительницей от всех скверных увлечений, от горя и тоски.    … Под руководством деда Ефима я постиг искусство кладки стогов сена и скирдов  ржи, пшеницы, ячменя, проса, овса и гречихи. Мой авторитет рос. Своей вершины он достиг в «День урожая», который кашкинцы отмечали очень пышно. К празднику наварили и нажарили рыбы, свинины, баранины, говядины, курятины, утятины, гусятины и индюшатины. Бабы напекли разной разности. Пир шёл горой. Присутствовали районные руководители. Три дня и три ночи гремело и сотрясалось помещение конторы колхоза от топота пьяных плясунов и горлопанов. Я и скрипка были центром внимания. С тех пор моя известность распространилась до самых Тетюш.    … Зная, что Кашка — кулацкое гнездо, районное начальство командировало в колхоз председателем (на смену «Микишке») «верного» человека - коммунистку, бывшую учительницу. Но кулаки очень быстро обратили её в «свою веру». Они позволили ей увести колхозную корову своей семье в другое село. Туда же председательница то и дело гнала возы с продуктами. Никто из колхозников не возражал. У председательницы, разумеется, всё больше и больше разыгрывался аппетит на колхозное добро. А кулацкие Мефистофели плели и плели сети вокруг неопытной ротозейки. Скрыли от государства большое количество пшеницы. Это дошло до соответствующих органов.    И зимой афера вскрылась. В Кашку нагрянула комиссия - проверять наличие зерна. Перевешивали пшеницу, пересыпали её из амбара в амбар. Я участвовал в этой операции в качестве грузчика.    И что же? Кашкинцы скрыли от государственного учёта целый амбар семенной пшеницы! Налицо — страшная улика! Председательницу и кладовщика сняли с работы и отдали под суд. Временным руководителем артели поставили опять же « Микишку» Кузнецова.    Из района строго приказали: ни колхозникам, ни наёмным рабочим не выдавать за трудодни ни зерна, ни муки - впредь до окончания следствия и суда... Пропали мои шесть пудов заработанного хлеба! Для меня наступили чёрные дни, хуже, чем в тюрьмах и лагерях. Если у колхозников имелись - тунный хлеб, коровы, овцы, свиньи,  птицы, овощи, то я был гол, как облупленная липка! Отказали мне во всех продуктах. Словом, обрекли на голод за кулацкие грехи...    На узкой и длинной луговой полосе между лесом и речкой колхозники поставили стог сена. В январе-феврале 1944 года ударили 30-градусные морозы, забушевали бураны. Метровый слой снега покрыл землю. Добраться до дальних полевых стогов было невозможно. Скоту грозила бескормица. Колхозники надеялись на стог, стоявший между лесом и речкой, но в низине снегу настрогало ещё больше, чем в поле. Лошадям с санями не пробраться к этому стогу.    Правление колхоза надумало составить бригаду из 25 человек. Для «проламывания» дороги к заветному стогу. Голова бригады - я. Пошли. У колхозников на ногах высокие валенки, а у меня дырявые липовые лапти и лагерные отрепья - портянки вместо онуч и чулков.    Шли гуськом, увязая по колено в снегу, ступая след в след. Так люди топали от моста к стогу и обратно весь день. А назавтра по человечьим следам поехали за сеном на лошадях. Такой борьбы со снежными заносами я до Кашки не видел нигде!..    В марте неожиданно потеплело так, что снег насытился водой. Бродя по этой каше, я с напарником перевыполнял нормы. Напарник Аркашка питался хлебом, а я, окончив трудовой день, срубал ильму толщиной в руку и волок её на квартиру. Говорили, что из её коры пекли лепёшки. Дома я ошкуривал ильму, дробил кору, сушил в печке и толок в ступе. Тётка Аграфена пекла лепёшки из ильмовой муки. Я ел их. Всё нутро палило огнём. Но другого хлеба не было! Картофельные очистки казались несбыточной мечтой! А леспромхоз платил продукты только по сдаче дров. Но этих  продуктов хватало лишь на то, чтобы не задрать лытки! Спасла весна. На лещиновых прутьях рано повисли серёжки. Я набирал их полное лукошко, клал в горшок и парил их в печке. Подошли и сморчки. Сваренные, они годились в наполнители желудка, но мучили тошнотой...    От голодовки и изнурительной работы я иссох. Написал об этом брату в родное село Стойло. В ответном письме он сообщил, что в их краях можно кое-как перебиться на картошке. Звал меня в Староосколье. Но я же прикреплён был к Татарии! Я - политический преступник, за которым смотрит недрёманное око. Как быть?!    Я пошёл к Фёдорову, чтобы откровенно рассказать ему о своей беде: - Товарищ начальник! Посмотрите на мою фигуру и прочтите вот это письмо брата. Положение в Кашке вам известно... Я издохну там с голоду. Отпустите на родину!..    Обозрел меня Фёдоров с головы до ног, прочёл письмо брата и, немного подумав, решил: - Поезжайте. Разрешаю.    … До Камышина я плыл по Волге-матушке, а потом на поезде доехал и до Старого Оскола.